Крошка Цахес, по прозванию Циннобер - Страница 9

Голова малыша глубоко вросла в плечи, и весь он, с наростом на спине игруди, коротким туловищем и длинными паучьими ножками, напоминалнасаженное на вилку яблоко, на котором вырезана диковинная рожица…Увидав это странное маленькое чудище, Фабиан разразился громким смехом. Номалыш досадливо надвинул на глаза берет, который только что поднял сземли, и, вперив в Фабиана злобный взгляд, спросил грубым и сиплымголосом:

— Это ли дорога в Керепес?

— Да, сударь, — благожелательно и серьезно ответил Бальтазар, подавподобранные им ботфорты малышу. Все старания натянуть их оказалисьнапрасными. Малыш то и дело перекувыркивался и со стоном барахтался впеске. Бальтазар поставил ботфорты рядом, осторожно поднял малыша и стольже заботливо опустил его ножками в эти слишком тяжелые и широкие для негофутляры. С гордым видом, уперши одну руку в бок, а другую приложив кберету, малыш воскликнул: «Gratias, сударь!» — направился к лошади ивзял ее под уздцы. Но все его попытки достать стремя и вскарабкаться нарослое животное оказались тщетными. Бальтазар все с той же серьезностью иблагожелательством подошел к нему и подсадил в стремя. Должно быть, малышслишком сильно подскочил в седле, ибо в тот же миг слетел наземь по другуюсторону.

— Не горячитесь так, милейший мусье! — вскричал Фабиан, снова залившисьгромким смехом.

— Черт — ваш милейший мусье! — вскричал, совсем озлившись, малыш,отряхивая песок с платья. — Я студиозус, а если и вы тоже, то сиеназывается вызов — этот шутовской ваш смех мне в лицо, и вы должны завтрав Керепесе со мной драться!

— Черт побери, — не переставая смеяться, вскричал Фабиан, — чертподери, да это отчаянный бурш, малый хоть куда, раз дело коснулось отвагии правил чести! — С этими словами Фабиан поднял малыша и, невзирая на точто он отчаянно артачился и отбрыкивался, посадил его на лошадь, которая свеселым ржаньем тотчас же умчалась, унося своего господина. Фабиандержался за бока — он помирал со смеху.

— Бессердечно, — сказал Бальтазар, — глумиться над человеком, котороготак жестоко, как этого крохотного всадника, обидела природа. Если онвзаправду студент, то ты должен с ним драться, и притом, хотя это и противвсех академических обычаев, на пистолетах, ибо владеть рапирой илиэспадроном он не может.

— Как сурово, — отозвался Фабиан, — как серьезно, как мрачно ты себевсе представляешь, любезный друг мой Бальтазар. Мне никогда не приходилона ум глумиться над уродством. Но скажи, пожалуйста, пристало ли такомугорбатому карапузу взгромождаться на лошадь, из-за шеи которой он едвавыглядывает? Пристало ли ему влезать своими ножонками в такие чертовскиширокие ботфорты? Пристало ли ему напяливать такую узехонькую курточку вобтяжку, со множеством шнурков, галунов и кистей, пристало ли ему носитьтакой затейливый бархатный берет? Пристало ли ему принимать стольвысокомерный и надутый вид? Вымучивать такой варварский, сиплый голос?Пристало все это ему, спрашиваю я, и разве нельзя с полным правом поднятьего на смех, как записного шута? Но мне надобно воротиться в город, ядолжен поглядеть, как этот рыцарственный студиозус въедет на своем гордомконе в Керепес и какая подымется там кутерьма! С тобой сегодня пива несваришь. Будь здоров! — И Фабиан во всю прыть побежал лесом в город.

Бальтазар свернул с проезжей дороги и углубился в самую чащу; там онприсел на поросшую мохом кочку, горестные чувства объяли его и совсемзавладели им. Быть может, он и взаправду любил прелестную Кандиду, по онсхоронил эту любовь в своем сердце, скрывая ее от всех, даже от самогосебя, как глубокую, нежную тайну. И когда Фабиан без обиняков с такимлегкомыслием заговорил об этом, Бальтазар почувствовал себя так, словногрубые руки с кощунственной дерзостью срывают с изображения святойпокрывало, которого он не смел коснуться, словно теперь он сам навекипрогневал святую. Да, слова Фабиана казались ему мерзким надругательствомнад всем его существом, над самыми сладостными его грезами.

— Итак, — воскликнул он в безмерной досаде, — итак, Фабиан, тыпринимаешь меня за влюбленного олуха, за простака, который таскается налекции Моша Терпина, чтобы хоть часок провести под одной кровлей спрекрасной Кандидой; который в одиночестве бродит по лесу, чтобы, сложив вуме прескверные стихи к возлюбленной, потом записать их, отчего они станутеще более жалкими; который губит деревья, вырезывая на гладкой коре глупыевензеля, а при возлюбленной и слова разумного вымолвить не может, толькостонет, да вздыхает, да строит плаксивые гримасы, словно у него корчи;который у себя на груди под рубашкой хранит увядшие цветы, что былинекогда приколоты к ее платью, или перчатку, которую она обронила, — ну,словом, учиняет тысячи ребяческих дурачеств! И оттого, Фабиан, ты дразнишьменя, и оттого все бурши поднимают меня на смех, и оттого, быть может, и яи весь тот внутренний мир, что открылся мне, сделались предметом насмешек.И прелестная, милая, дивная Кандида…

Едва Бальтазар вымолвил это имя, как его сердце словно пронзилоогненным кинжалом. Ах! какой-то внутренний голос явственно шептал ему вэто мгновение, что ведь только ради Кандиды бывает он в доме Моша Терпина,что он сочиняет стихи к любимой, вырезывает на деревьях ее имя, что оннемеет в ее присутствии, вздыхает, стонет, носит на груди увядшие цветы,которые она обронила, что он и в самом деле вдался во все дурачества, вкаких только может упрекнуть его Фабиан. Только теперь он почувствовал,