Крошка Цахес, по прозванию Циннобер - Страница 35

закрыты, носик бел, уста чуть тронула нежная улыбка, а главное — вновьпрекрасными локонами рассыпались темно-каштановые волосы. Фрейлейн провеларукой по голове малыша, и на ней в тот же миг тускло зажглась краснаяполоска.

— О! — воскликнула фрейлейн, и глаза ее засверкали от радости. — ОПроспер Альпанус! Великий мастер, ты сдержал слово! Жребий его свершился,и с ним искуплен весь позор!

— Ах, — молвила старая Лиза. — Ах, боже ты мой милостивый, да ведь этоне крошка Цахес, тог никогда не был таким пригожим! Так, значит, я пришлав город совсем понапрасну, и вы мне неладно присоветовали, — досточтимаяфрейлейн!

— Не ворчи, старая, — сказала фрейлейн. — Когда бы ты хорошенькоследовала моему совету и не вторглась в дом раньше, чем я сюда пришла, товсе было бы для тебя лучше. Я повторяю, — малыш, что лежит тут в постели,воистину и доподлинно твой сын, крошка Цахес.

— Ну, — вскричала старуха, и глаза ее заблестели, — ну, так ежели ихмаленькое превосходительство и впрямь мое дитятко, то, значит, мне внаследство достанутся все красивые вещи, что тут стоят вокруг, весь дом,со всем, что в нем есть?

— Нет, — ответила фрейлейн, — это все миновало, ты упустила надлежащеевремя, когда могла приобрести деньги и добро. Тебе, — я сразу о томсказала, — тебе богатство не суждено!

— Так нельзя ли мне, — сказала старуха, и у нее па глазах навернулисьслезы, — нельзя ли мне хоть, по крайности, взять моего бедного малыша впередник и отнести домой? У нашего пастора много хорошеньких чучел —птичек и белочек; он набьет и моего крошку Цахеса, и я поставлю его нашкаф таким, как он есть, в красном камзоле, с широкой лентой и звездой нагруди, на вечное вспоминовение!

— Ну, ну! — воскликнула фрейлейн почти с досадой. — Ну, это совсемвздорная мысль! Это никак невозможно!

Тут старушка принялась всхлипывать, жаловаться и сетовать:

— Что мне от того, что мой крошка Цахес достиг высоких почестей ибольшого богатства! Когда б остался он у меня, я бы взрастила его вбедности, и ему б никогда не привелось упасть в эту проклятую серебрянуюпосудину, он бы и сейчас был жив и доставлял бы мне благополучие ирадость. Я носила бы его в своей корзине по округе, люди жалели бы меня ибросали бы мне монеты, а теперь…

В передней послышались шаги, фрейлейн спровадила старуху, наказав ейждать внизу у ворот, — перед отъездом она вручит ей надежное средстворазом избавиться от всякой нужды и напасти.

И вот Розабельверде опять приблизилась к мертвому и мягким, дрожащим,исполненным глубокой жалости голосом сказала:

— Бедный Цахес! Пасынок природы! Я желала тебе добра. Верно, былобезрассудством думать, что внешний прекрасный дар, коим я наделила тебя,подобно лучу, проникнет в твою душу и пробудит голос, который скажет тебе:«Ты не тот, за кого тебя почитают, но стремись сравняться с тем, на чьихкрыльях ты, немощный, бескрылый, взлетаешь ввысь». Но внутренний голос непробудился. Твой косный, безжизненный дух не мог воспрянуть, ты не отсталот глупости, грубости, непристойности. Ах! Если бы ты не поднялся изничтожества и остался маленьким, неотесанным болваном, ты б избежалпостыдной смерти! Проспер Альпанус позаботился о том, чтобы после смертитебя вновь приняли за того, кем ты моею властью казался при жизни. Бытьможет, мне доведется еще увидеть тебя маленьким жучком, шустрой мышкой илипроворной белкой, я буду этому рада! Спи с миром, крошка Цахес!

Едва только Розабельверде оставила комнату, как вошли лейб-медик князяи камердинер.

— Ради бога, — вскричал медик, увидев мертвого Циннобера и убедившись,что все средства возвратить его к жизни тщетны, — ради бога, господинкамердинер, как это случилось?

— Ах, — отвечал тот, — ах, любезный господин доктор, возмущение — илиреволюция, — все равно как вы это ни назовете, — шумела и бушевала вприхожей ужаснейшим образом. Их превосходительство, опасаясь за своюдрагоценную жизнь, верно, намеревались укрыться в туалет, поскользнулисьи…

— Так, значит, — торжественно и растроганно сказал доктор, — так,значит, он умер от боязни умереть!

Двери распахнулись, и в опочивальню стремительно вбежал бледный князьБарсануф, за ним семь камергеров, еще бледнее.

— Неужто правда? Неужто правда? — воскликнул князь; но едва он завиделтельце усопшего, как отпрянул и, возведя очи горе, сказал голосом,исполненным величайшей скорби: — О Циннобер!

И семь камергеров воскликнули вслед за князем: «О Циннобер!» — ивытащили, подобно князю, носовые платки и поднесли их к глазам.

— Какая утрата, — начал князь по прошествии нескольких минут безмолвнойгорести, — какая невознаградимая утрата для государства! Где сыскатьгосударственного мужа, который бы с таким же достоинством носил орденЗелено-пятнистого тигра с двадцатью пуговицами, как мой Циннобер.Лейб-медик, как допустили вы, чтоб у меня умер такой человек! Скажите, какэто случилось, как могло это статься, какая была тому причина, от чегоумер несравненный?

Лейб-медик весьма заботливо осмотрел малыша, ощупал все места, гдераньше бился пульс, провел рукой по голове усопшего, откашлялся и повелречь:

— Мой всемилостивый повелитель! Если бы я должен был довольствоватьсятолько видимой поверхностью явлений, то я мог бы сказать, что министрскончался от полного отсутствия дыхания, а это отсутствие дыханияпроизошло от невозможности дышать, каковая невозможность, в свою очередь,произведена стихией, гумором, той жидкостью, в которую низвергся министр.